Как победить тьму?

Сколько я знаю Митча? Да лет триста, - не меньше! Свой парень. Его дом был третьим слева. Это если смотреть на нашу улицу с моего крыльца. 

Был. Да, именно был! Потому что давно его уже нет. Вы спросите "Почему"? Потому что мы родились с моим другом не в то время и не в том месте. 

 
Произошла эта история в октябре 1941 года, когда в воздухе пахло ненавистью, страхом и смертью...

***

Дом Митча, даже если очень захочешь, не перепутаешь. Папаня его – дядя Яков, однажды, будучи сильно не в состоянии, выкрасил все что только можно было выкрасить, в ярко сиреневый цвет. Крышу, окна, забор, калитку и даже клумбу возле калитки. У него на фабрике где-то в подвале казенная краска стояла без дела. Бочками. Он ее и решил попользовать. В целях экономии так сказать. Вот смеху-то было. Помню, Митч дня три из дому нос не показывал. Ему потом долго все сиреневое дарили.

Дядя Яков – еврей по национальности. Когда-то был первый жених на хуторе. Многие завидные невесты заглядывали в его окна, когда проходили мимо. Богатый, красивый, статный. Его отец был врачом и поэтому планы у него были, - отправить Якова учиться в город в медицинский институт. Но тут, как назло, случилась революция, и планы пришлось менять. Уже не о карьере думала еврейская голова отца Якова, а о том, как бы выжить среди этого безумия. Потому что, когда советская власть начала активно искать кулаков и зажиточных, то все пути вели в первую очередь к его дому.

Первым забрали отца. А вместе с ним ушел весь скот, и запасы хлеба. Не выдержав подобного поворота событий, умерла мать. И поползли черные слухи, что скоро карающий меч революции и до Якова доберется. Вот тогда и смекнул Яков, что пора заняться выведением белых пятен своей биографии. Первым делом, решил он, надо найти подходящую жену. Но чтобы была не из буржуев и «врагов народа», как в то время говорили, а из простых, - рабоче-крестьянского класса. И обратил свой ясный взор Яков на дочку служанки, которая жила при отцовском доме. Молодая болгарка по имени Иванка, с грубыми от работы руками и добрыми, большими, коровьими глазами долго не могла поверить в свое счастье. Не догадывалась она, сердечная, что своим согласием выйти замуж за барчука, дала она ему в руки билет в жизнь. Свадьбу сыграли скромную, родственников со стороны жениха не приглашали. На следующее утро, Яков пошел в сельсовет и собственноручно написал отказ от родительского дома, заявив, что в такое трудное для страны время не может он позволить себе такую роскошь. Взяв только самое необходимое, Яков перешел жить в Иванкин домик. Там и родился Митч. От перенесенных стрессов, начал Яков сильно за воротник заливать. Так как работать он не привык, то все хозяйство тянула на себе добрая Иванка, робко глядя по вечерам в пьяные глаза мужа и по привычке называя его «барин».

Так кто по национальности Митч? Болгарский еврей или еврейский болгарин? Да и какая вообще разница?

Откуда взялось такое имя? Странное для еврейского мальчика, согласен! Это тоже папаша постарался. Газет, сердешный начитался. Вычитал, что в день, когда сын родился, в столице прошел митинг чекистов. И в честь такого важного события назвал сына Митч, - «МИТинг Чекистов», в переводе.  

Когда в первый раз мы с Митчем попробовали спиртное? Давно! Еще при румынах.

По сколько нам тогда было? Не помню.

Во время оккупации, батя мой сформировал партизанский отряд и ушел в лес. И уже через несколько дней с города прилетела новость, - взорвана румынская комендатура. Взорвали ее именно тогда, когда румыны решили устроить там совещание, собрав внутри весь цвет румынского командования. В итоге, под завалами погибло около шестидесяти офицеров, в том числе генерал. Румыны от такой наглости просто озверели. Акция возмездия не заставила себя ждать. На следующее утро они схватили и расстреляли двадцать пять тысяч русских и украинцев почти со всех хуторов Одесской области. Больше всех, конечно же, не повезло евреям. Их свезли к заставе Дальник, закрыли в деревянном бараке, облили соляркой и подожгли. 

Почему я об этом так подробно говорю? Потому что мы с Митчем были недалеко и все видели.

Вы спросите меня, зачем нас туда понесло? И я отвечу вам. Да потому что там, в бараке, горели живьем дядя Яков, тетя Иванка и младшая сестра Митча, Ривка, которой через несколько дней должно было исполнится полгодика. Дядю Якова взяли, потому что он еврей, тетю Иванку, потому что она не захотела бросить мужа и пошла вместе с ним, не зная, на что идет, а Ривку, потому что она сладко спала на груди матери. 

Митч был единственным евреем, который уцелел в нашем хуторе в то страшное утро. И то, потому что не послушался батю,  а убежал со мной накануне вечером рыбу ловить.

Мы долго, лёжа в канаве и боясь вздохнуть, смотрели на пожарище и слышали дикие вопли запертых там людей. Я посмотрел на Митча. На его грязном от пыли лице тянулись две чистые борозды, промытые слезами. И в каждой из них отсвечивалось и искрилось зарево пожара. Я смотрел на него и рыдал от бессилья. Мне было дико жаль его, но я ничем не мог ему помочь.

Вдруг возле барака началась какая-то возня. Какой-то несчастный, совершив невообразимый маневр, пробившись через адское пламя, пролез в небольшое отверстие в крыше. Вывалившись наружу, он поднялся на ноги и громко крича, побежал подальше от огня. Румынские солдаты громко смеясь и подгоняя бегущего, постреливали ему вслед. Но отбежать далеко он не успел. Нелепо замахав руками, словно гримасничая, он завалился набок и затих. 

И в этот самый миг, Митч повернул ко мне свое заплаканное лицо и устало предложил:

- Пойдем, напьемся!

Хотя мы ни разу до того с ним не пили, его предложение не показались мне удивительным или каким-то необычным. Я кивнул, как само собой разумеющееся и махнул рукой:

- Пойдем ко мне?

Я знал, что в погребе, на нижней полке, мой отец хранил хорошо спрятанный пузырек с самогоном и парочку бутылок домашнего вина. Он был уверен, что о тайнике не знает никто, кроме него, а мать делала вид, что это так и есть! 

Хотя на дворе был день, но казалось, что наш хутор спит. Нигде не было слышно голосов, во дворах не играли дети, работа стояла. Люди, перепуганные румынской акцией возмездия и опасаясь повтора, попрятались в погребах и чердаках, вздрагивая и крестясь при малейшем шорохе. Только несдоенная скотина беспокойно шумела в стойлах и нарушала всеобщую тишину.

Мы спустились в погреб. Там было холодно и пахло сыростью. Пробираясь в темноте по холодному земляному полу, мы на ощупь добрались до полупустых полок. В лучшие времена, эти грубые деревянные стеллажи, видели многое: потея от сырости и обрастая паутиной, там пряталось стеклянное царство одно-двух-трех литровых закрученных матерью банок со всевозможными лакомствами. Чего здесь только не было! Клубничный компот, который любил отец, сливовое варенье, которое любил я, соленые арбузы, которые любила мать и, конечно же, сало, которое любили все! Теперь же на полках сиротливо жались друг ко дружке несколько пустых банок.

«Кто все это богатство съел?», - спросите вы. «Голод и война», - отвечу я.

Итак, пошарив на нижней полке, самогона я не обнаружил. Либо отец забрал его с собой, когда уходил в лес, решил я, - либо мать вылила. Зато я с облегчением нащупал среди пыльных банок литровую стеклянную бутылку с вином. Стакана под рукой не оказалось и я, протолкнувши вовнутрь пробку, глотнул прохладную, кислую жидкость прямо с горла. Сделавши несколько глотков, я протянул бутылку Митчу. Он задрал ее кверху и замер. В полумраке я видел, как плавно ходит за каждым глотком, его только начавший формироваться кадык. Наконец, он оторвался от бутылки, вытер губы рукавом и произнес:

- Отрава еще та!

Мы открыли еще одну бутылку…

Я пришел в себя уже на следующий день от того, что кто-то больно хлестал меня по лицу. Разлепив глаза, я увидел заплаканную мать, а рядом проснувшегося и ничего не соображавшего Митча. Поняв, что мы живые и невредимые, мать со стоном притянула наши головы к своей груди и замерла. Мои отравленные мозги еще туго соображали, но я отчетливо слышал учащенное биенье сердца матери и ее протяжный, животный вой.

Уже потом я узнал, что той ночью, когда мы с Митчем валялись, сраженные винными парами, румыны, прочесывая лес, наткнулись на отряд моего отца. Ранним утром, они привели его избитого под конвоем к нашему двору и повесили возле ворот. Проснувшись от шума, мать вышла во двор и увидела его тело, раскачивавшееся на ветру. Подойдя к нему, она обняла отца за ноги и упала без чувств. Тело сняли и занесли в дом соседи.

Моя мать сильная женщина. Такие люди как она рождаются раз в сто лет. Гвозди бы делать из таких людей - не было бы в мире крепче гвоздей. Ее сильный, волевой характер, непреклонные убеждения и моральные принципы были для многих примером. Часто бывало, что просто ее взгляд - прямой, искренний и добрый взгляд останавливал отца, когда он был не в духе или подвыпившим. Говорят, что своим характером я обязан именно ей. Она была настоящей христианкой - не по названию, а по своей сущности. Отец же принял новую веру в коммунизм, и атеистическая пропаганда не позволяла ему верить в кого-либо, кроме партии и Ленина. Однако убеждения матери он уважал и никогда не насмехался над ней.

Всегда, когда матери было тяжело, она спускалась в погреб и там, в уединении молилась за меня и за отца. Это было ее особое молитвенное место. Вот и сейчас, придавленная внезапно свалившимся на нее горем, она пошла в погреб - выплакать перед Богом запас накопившихся слез, а нашла нас.

Отца похоронили поздно вечером на христианском кладбище, отвезя тело на телеге. Возле могилки собрались немногие из уцелевших и самых смелых…

Глядя, как здоровые соседские мужики забрасывают яму землей, я крепился изо всех сил. Но дома, когда я лежал под одеялом, ничто не могло сдержать меня, и я дал волю слезам. Я не плакал - я ревел. И даже не ревел, а выл! Как дворовая собака. Как побитый щенок. А рядом со мной, держа меня за руку, в унисон мне, подвывал Митч. Мать забрала его после похорон к нам - не идти же ему в пустую хату!

Немного успокоившись, я выглянул из-под одеяла и посмотрел на мать. Она сидела возле окна, постаревшая за этот день лет на десять и безучастно смотрела на пол. На полу, у матери под ногами лежала та самая веревка, с которой утром сняли отца. От волнения, у меня потемнело в глазах, а по спине поползли мурашки. Я выскочил из одеяла и схватил веревку. Не знаю, что в этот момент было написано на моем лице, только мать строго взглянула на меня и сказала:

- Успокойся и ляг, глупый. Еще не хватало глупостей наделать.

Утром, когда мы с Митчем открыли глаза, то увидели мать, сидящую возле окна в той же позе. Веревки под ее ногами уже не было.     

Ближе к обеду, румыны начали сгонять всех оставшихся в живых в хуторе разбирать сгоревший барак. Уговаривать, или заставлять никого не пришлось. Почти каждая семья потеряла кого-то из родни. Поэтому, это была единственная возможность найти близкого человека и похоронить его по-человечески!

От ужаса, который ожидал нас, когда мы, сбивши замок, открыли двери барака, некоторые женщины лишались чувств. Мужики же нервно покашливая, тянулись за самокрутками. Посредине помещения лежали полусгоревшие тела их родственников, соседей или просто хороших знакомых. Запах стоял просто невыносимый.

Тела аккуратно клали на носилки, выносили на свежий воздух и, чтобы было возможно опознать, раскладывали на траве. Через некоторое время, я понял, что потерял Митча из вида. Оглянувшись, я увидел его на коленях в углу брака. Он сидел спиной ко мне. Подойдя ближе, я глянул через его плечо и увидел дядю Якова, который лежал лицом вниз, накрыв своим телом тетю Иванку, которая в свою очередь пыталась спасти от адского пламени маленькую Ривку. Конечно же, они все были мертвы. И хотя маленькая Ривка не пострадала от огня, она задохнулась в дыму. Мы стояли с Митчем и смотрели на все это, пока не почувствовали, что кто-то крепко подхватил нас под руки и вынес на улицу.

Никто кроме нас не плакал. Видимо люди выплакали свое еще дома, а здесь не хотели показывать свое горе перед румынскими солдатами, которые, робко переминаясь с ноги на ногу, стояли группкой в стороне и не мешали.

Мы вернулись домой поздно ночью. Мать отрезала нам по куску хлеба, налила молока, и хоть нам после пережитого, еда в горло никак не лезла, заставила все это съесть и загнала под одеяло. Сама она к еде не притронулась.

Я пытался заснуть, честно-честно! Но порция пережитого и увиденного за день была слишком велика. Я чувствовал, что моя голова кипит, как котел, и крышку вот-вот сорвет напрочь! Злоба и ненависть в моем сердце заглушали усталость и здравый смысл. В моей голове зрели планы мести за смерть отца, дяди Якова, тети Иванки и Ривки. Мое воспаленное воображение рисовало их десятками - один лучше другого. Я думал над тем, как приятно будет отомстить ненавистным румынам. Перебрав в голове лучшие из вариантов, я, наконец, остановился на самом эффектном, как мне казалось. Будучи совершенно уверенным, что после всего того, что случилось, мать разделит и одобрит мои планы, я решил посоветоваться с ней.

Первым делом, я дождался, чтобы ерзавший по кровати Митч наконец уснул. Чтобы убедиться в этом, я аккуратно переполз на его сторону и заглянул под одеяло. Митч лежал на боку и сопел равномерно. Причем при каждом выдохе, из его простуженной ноздри появлялся большой пузырь, который исчезал, как только Митч опять втягивал воздух. В другое время, мне показалось бы это забавным. Но не сейчас. Подтянув одеяло, я вытер ему нос и спрыгнул с кровати.

Мать, как и ожидалось, еще не спала. Увидев меня, она промокнула глаза рукавом ночной рубашки и подвинулась, освобождая место возле себя. Я лег на нагретое и положил голову на подушку. Она была мокрая.

Некоторое время мы лежала молча. Наконец, я решился:

- Как ты думаешь, - начал я издалека, - за что румыны ненавидят нас? Зачем они пришли? Почему они убивают наших отцов, забирают скот, сжигают наши дома? Что им нужно?

Мне казалось, что я сделал хороший стратегический ход, и мне очень хотелось, чтобы своим ответом, мать первой повернула разговор в нужное мне русло.

- Понимаешь сынок, - мать перевела дух, словно ей было тяжело говорить, - то, что происходит вокруг, - это торжество зла. А зло вошло в мир через грех. Эти люди, вторгающиеся в наши дома и проносящие боль - самые несчастные люди на всей земле, потому что у них каменные сердца, а жизнь наполнена злом. Они не знают любви, милосердия, прощения.

Мне казалось невероятным, что моя мать жалеет людей, убивших моего отца.

- Как ты можешь так говорить, - закипел я, - ведь они принесли нам столько горя. Я ненавижу их.      

- Зло невозможно победить злом, ненависть ненавистью, тьму тьмой.

- А чем можно победить зло? - не отставал я.

- Зло, сынок, побеждается только одним оружием - добром. Ненависть - любовью, а тьма светом. Когда ты заходишь в темную комнату, ты же не сердишься на то, что в ней мрак? Ты просто зажигаешь свет! А появившийся свет изгоняет тьму. Она просто исчезает. Так и в жизни, мой дорогой. В мире, где мы живем, царствует духовный мрак, но его можно победить только светом. Другого пути нет и не может быть. 

- Как это? - недоумевал я. Мне начинало казаться, что моя мать с горя сошла с ума, и я зря сделал, что начал этот разговор. Как можно простить или любить того, кто ненавидит и бесконечно унижает все то, что дорого тебе?

Я думаю, - закончил я, - что пришла пора отбросить все слабости и страхи прочь, и взяться за оружие!

- Прощение - это удел не слабых. Простить и полюбить врага сможет только очень-очень сильный духом человек. А сейчас - мать поцеловала меня в лоб - мигом в кровать, и да поможет тебе Бог понять это!

Я пойму это тогда, - думал я засыпая, когда на нашей земле не останется ни одного румына, и не нужно будет, идя по улице, вздрагивать при каждом шорохе. Вот тогда можно будет подумать и о прощении. А сейчас? Сейчас время подумать о возмездии.

Митч воспринял мою идею с большим энтузиазмом. Посовещавшись и отточив детали, мы довели план до совершенства. Смысл предложенного мной состоял в следующем. Мы должны пробраться на склад румынских боеприпасов и украсть гранату. Это, конечно, самая тяжелая часть плана, и мы понимали, что это сделать будет тяжело. Но кто говорил, что будет легко? Затем поздно вечером, мы проберемся к казарме, где спят румынские солдаты и, разбив стекло на первом этаже, бросим гранату вовнутрь. Здание ветхое и, если нам повезет, то от взрыва второй этаж тоже обрушится, похоронив как можно больше ненавистных солдат.  

Вначале план был ликвидировать нового коменданта, но перспектива уничтожить большее количество человек прельщала, и мы остановились на солдатах.

Подобраться поближе к складу получилось только на третий день. Мать заподозрила неладное и не выпускала нас из дому. Мы же при ней старались вести себя как можно беззаботней и естественней, и уже через несколько дней усыпили ее бдительность.

Первое разочарование настигло нас, когда мы, отодравши кусок забора, попытались проникнуть во двор склада. Несколько огромных собак - кажется, немецких овчарок бросились на нас, и если бы мы вовремя не отскочили в сторону, разорвали бы нас в клочья.

Пришлось отложить посещение склада еще на несколько дней, за время которого мы подружились со сворой, принося им ежедневно покушать. Наконец, мы добились того, что собаки впускали нас во двор, не поднимая шума.

Второе разочарование пришло тогда, когда мы поняли, что на складе темно в любое время суток. Зажигать свет мы не решились, поэтому в течении долгого времени, осторожно, пробираясь ползком, ощупывали все, что там лежало. Я до сих пор удивляюсь, как мы с Митчем не напоролись на какую-то мину. Таким образом, мы проползали целый вечер и ничего не нашли.

В четверг вечером долгожданный ящик с гранатами был найден. Мы были вне себя от радости. Теперь оставалось только каким-то образом пробраться к солдатской казарме.

Мы с Митчем так часто отлучались из дому, что мать могла начать задавать неудобные вопросы. Врать я так и не научился, и мать всегда с точностью определяла, когда я говорю правду, а когда нет. Поэтому, завернув гранату в газету, мы зарыли ее под деревом в лесу. Мы решили несколько дней провести дома, а посещение казармы перенести на воскресенье. Так как днем казарма пустовала, да и подойти к ней не вызвав подозрение в светлое время не представлялось возможным, мы решили сделать это ночью.

Эти несколько дней оставшихся до реализации нашего плана тянулись так долго, что мы не раз пожалели, что не сделали этого сразу. Страха за свою жизнь не было. Мы чувствовали себя героями, народными спасителями и очень важничали друг перед другом по поводу этого. Единственная мысль, точившая мою совесть как червяк - это мысль о последующем за нашей выходкой акцией возмездия. После взрыва комендатуры румынские власти объявили, что за каждого офицера, румыны будут расстреливать 200 человек, а за солдата - сто человек. Как бы я не подсчитывал, сколько это будет, все равно выходило много. С Митчем я своими мыслями не делился, потому что он мог счесть меня трусом и посмеяться надо мной. А этого я стерпеть бы не смог.

Наконец наступило долгожданное воскресенье. Мы были настолько возбуждены, что мать в конце концов спросила нас, не заболели ли мы. Мы не знали чем занять себя целый день. Время тянулось очень медленно.

После наступления сумерек, мы отправились в лес и выкопали спрятанную гранату. Дойдя до места расположения румын, мы перемахнули через забор и подкрались к казарме. Так как я считался командиром операции, то граната находилась у меня. Она была довольно тяжелой и сильно оттягивала карман. Если бы нас по дороге кто-нибудь встретил, то мы вряд ли бы нашли объяснение по поводу этого. Когда мы были на месте, оказалось, что казарма разделена на небольшие помещения, в каждом из которых могло находиться не более пяти солдат. Это было третье и самое большое разочарование. Но, несмотря на это, мы все же решили идти до конца. Подобравшись к ближайшему открытому окну, мы осторожно заглянули вовнутрь. Обстановка в комнате была крайне скромной: стол, за которым сидел молодой  черноволосый румын в белом халате, стеклянный шкаф, в котором стояли всевозможные пузырьки и баночки и грубая деревянная кровать с матрацем. Молодой человек что-то увлеченно писал.  Мы поняли, что это медицинская часть, а румын в белом халате - врач. Больше в комнате никого не было.

Хотя время работало против нас и если честно признаться, то от волнения нас бил озноб, но мы решили дождаться, пока в комнату войдет еще хотя бы один румын. Поэтому, согнувшись, мы притихли, припав к окну.

- Если бы этот румын знал, что с ним будет через несколько минут, он бы не сидел так спокойно, - с улыбкой произнес Митч.

Я кивнул и приложил палец к губам. По ту сторону окна могли нас услышать.

Вдруг этот молодой румынский врач встал, подошел к двери, открыл дверь, выглянул наружу, огляделся, затем запер ее на ключ, подошел к кровати, опустился на колени и начал молиться.

«Дорогой небесный Отец! Я благодарю Тебя за еще один прожитый день. Ты видишь, как мне тяжело сохранять верность Тебе среди этого безумия и зла. Ежедневно я вижу, как вокруг умирают невинные люди, которых убивают мои же братья, и ничего не могу с этим поделать. И за тех, и за других Ты умирал на Голгофском кресте. Поэтому прошу Тебя, прости их. Они не знают, что творят. Их глаза ослеплены и помочь им сможешь только Ты. Спаси также этих несчастных, которые незаслуженно терпят такие мучения. А мне дай силу перенести все, что Ты мне определил с верой, надеждой и любовью. Если же Ты захочешь забрать меня в Свои обители, то да будет воля Твоя. Я готов быть верным Тебе до конца. Сохрани также мою семью, отца и мать. Я вручаю их в руки Твои, и верю, что там они будут безопасны. Аминь».

После этого, молодой солдатик встал, снял свой белый халат, аккуратно повесил его на спинку стула, загасил лампу и лег на кровать, которая под тяжестью его тела недовольно заскрипела.

Я посмотрел на Митча, а он на меня. В наших глазах стояли слезы. Не договариваясь, мы медленно отползли от окна и побежали к забору. Остановились мы уже, когда были далеко от расположения румынской армии. Со мной что-то происходило. Но что, я не мог себе объяснить. Это простая, искренняя молитва молодого румына перевернула во мне мир. Куда-то ушла злоба, испарилось геройство и азарт. Я вспомнил слова матери: «Зло, сынок, побеждается только одним оружием - добром. Ненависть - любовью, а тьма светом».

Мы спустились к реке, и я выбросил гранату в реку. После этого мы еще долго смотрели на то, как успокаивалась вода в реке, потревоженная нашим подарком. 

Вернувшись домой, мы нашли мать в погребе. Когда мы не пришли на ужин, у нее на сердце стало неспокойно, и она решила, что лучшее, что она может сделать - это молиться за нас. Я думаю, что именно по ее молитве, Бог не позволил нам бросить ту гранату.

Мать молча накрыла на стол, подогрела еду и пока мы ели, гладила нас по головам. И по мере того, как становилось спокойней ее дыхание, приходил мир в мое сердце.

Я понял, что значит победа любви.